«Олег Лекманов: необходимо победить язык ненависти»

Для проекта «После» Дмитрий Ицкович, Иван Давыдов и Андрей Громов поговорили с литературоведом Олегом Лекмановым – о том, как нам договариваться между собой в не очень страшной России будущего, о том, все ли можно простить, и о том, каково это – преподавать русскую литературу в Национальном университете Узбекистана.

Когда я ехал в Ташкент, то думал, что я здесь буду один (плюс семья), а когда прибыл, тут же оказалось, что людей из России вокруг довольно много, хотя их гораздо меньше, чем в Тбилиси или в Ереване. Я ведь перед Ташкентом провёл пять месяцев в Мцхете и Тбилиси, и ситуации, конечно, не сравнить. Понятно, что в Тбилиси ты просто выходишь на улицу и сразу встречаешь на проспекте Руставели двадцать знакомых. В Ташкенте не так.

С отъездом из России всё очень просто было. С 24 февраля моим сознанием стала управлять, — как и вообще многими филологами управляет в последние месяцы, - аналогия с 20–30-ми годами ХХ века в Советском Союзе. Я как раз в начале зимы дочитал многолетнюю переписку двух людей. Она осталась в СССР, а он уехал во Францию, это брат и сестра были. И её письма сначала весьма оптимистичные: «Ну и зачем ты уехал? У нас тут всё налаживается, ГАХН открылся и вообще всё отлично», а он отвечает: «Мне тяжело. Да, действительно, может быть зря уехал, я в Париже нелегальный таксист». Ну а потом, сами понимаете, всё меняется. Я даже не могу сказать, что всё переворачивается, потому что он просто потихонечку начинает устраиваться на нормальную работу, а она пишет всё короче и сдержаннее, без восторгов уже, а потом переписка обрывается. И сама ее жизнь обрывается в 1937 году, о чём я уже не из писем знаю. Это чтение послужило для меня как бы предупреждением. А потом ректоры российских университетов опубликовали письмо, в котором поддержали происходящее, и я в одной из соцсетей написал, что с такой поддержкой решительно не согласен. А к этому посту сделал приписку: видимо, после этой записи меня выкинут из Вышки (кстати, в скобках, меня не выкинули сразу, после этого моё преподавание продолжилось ещё), и если кто-то меня захочет куда-то позвать, то пожалуйста. Ну и прилетело много разных приглашений, но они все были размытыми, а потом оказалось, что предлагаемые места (и это, разумеется, справедливо), уже заняты украинцами почти везде. Единственным конкретным приглашением стало письмо от замечательного человека, заведующей кафедрой русского литературоведения в Национальном университете Узбекистана имени Мирзо Улугбека: «Приезжайте тогда-то, предмет будете вести такой-то, нагрузка у вас будет такая-то, квартиру мы вам сможем предоставить такую-то», то есть это было вполне реальное предложение. Второе такое потом пришло из Китая, но мы тогда уже твёрдо решили ехать в Ташкент. Сначала улетели в Армению, потом в Грузию, я сильно волновался, подтвердится-не подтвердится, получится-не получится, но в конце концов всё получилось-подтвердилось, мы купили билеты и прилетели в Ташкент, и вот уже я преподаю в Национальном университете Узбекистана имени Мирзо Улугбека.

Я на самом деле боюсь, что все мои рассуждения о новой работе и новом месте моей локации будут довольно безответственными, потому что пока у меня прошло лишь несколько пар, и с городом я только начал знакомиться. Но, ОК, попробую.

Во-первых, меня поразило количество местных людей, знающих русский язык: даже в сравнении с Грузией. Это касается, прежде всего, студентов, что, конечно, очень удобно. Но и вообще людей на улицах, таксистов… Это первое. А второе, мелкое, что сразу бросается в глаза, это как раз с такси отчасти связано. В Ташкенте – огромное количество белых автомобилей. Мы когда в первый раз через Yandex.такси вызывали машину, то телефон меня предупредил – приедет белый Sedan, номер такой-то. В марках машин я плохо разбираюсь, номер не запомнил, ну, думаю, белую машину я уж точно среди других увижу. Выходим на улицу, а вокруг все машины белые.

Могу ещё описать свой путь на работу, хотите? Мы живём в небольшом академическом «посёлке» вместе с семьями, в которых отцы и/или матери тоже преподают в университете. Я уже давно понял, что если хочешь получать удовольствие от жизни и не чувствовать себя одиноким, нужно в каждом месте, где оказываешься, поскорее обзавестись привычками, а эти привычки возвести в ритуал.

И вот таким ритуалом стал для меня ежедневный путь в университет и путь домой этим же маршрутом.

Итак, ежедневно или под вечер я выхожу за калитку «посёлка» и сразу же натыкаюсь на древнего узбека, который всегда сидит на скамеечке возле неизвестного назначения будочки и отвечает «Ассалам алейкум» на моё почтительное приветствие.

Мой дальнейший путь пролегает по территории университетского кампуса. Сначала пробираюсь по узенькой забетонированной тропинке между зелёных яблонь (ночью возвращаться по ней сладко-страшновато – света нет), а затем выхожу к очень красивому зданию я еще пока не узнал какого факультета, возведенного, я думаю, в 1960-е годы (может быть, после печально известного землетрясения?). Здание это построено в том же жизнерадостном южном стиле – много стёкол и перекрытий, что и корпуса в пионерском лагере моего детства – знаменитом «Орлёнке» (где познакомились и влюбились друг в друга, когда были вожатыми, мои родители). Я обхожу здание обязательно справа (потому что убедился, слева его не обойдешь), по пути нюхая красные розы, и выскакиваю на аллею, которая после пустынной яблоневой тропинки поражает многолюдством. Я иду мимо студентов и студенток (мальчики все в белых рубашках, а девочки одеты очень по-разному – от хиджабов до мини-юбок) и некоторые незнакомые студенты и студентки здороваются со мной, а некоторые нет (почему – одни – да, а другие – нет, я не знаю). Поздним вечером, когда я возвращаюсь, студентов гораздо меньше, более того, я, как правило, иду по аллее один, и только фонари, когда я прохожу мимо, включаются ярче, салютуя вечернему прохожему.

А потом я попадаю уже совсем в людской муравейник, иду по общегородской парковой аллее, рядом что-то продают и выкрикивают, мальчики бьют кулаками в расставленные вдоль аллеи силомеры, так что меня провожает «бух!», «бух!», «бух!»

В конце аллеи я обязательно подхожу к ларьку со странным названием «Канцтовары» и покупаю у улыбающейся мне старушки ужасно вредный и ужасно вкусный жареный пирожок с картошкой, в котором картошки саааамую малость, зато жареного теста – много. С этим обжигающим и жирнящим пальцы пирожком я дохожу до бочки с морсом, покупаю за одну тысячу сум (это смехотворно мало) пластиковый стаканчик с этим самым морсом (похож на лимонад «Буратино», только вкус еще более химический) и тут делаю короткую блаженную остановку – перекусываю и глотаю ледяной морс.

Потом я гордо перехожу дорогу, обязательно дождавшись зелёного света. Гордо, потому что местные на светофор особенно не глядят и перебегают дорогу как попало и где попало. По пути быстро кланяюсь памятнику великому астроному и суровому правителю Мирзо Улугбеку (в честь него называется наш университет). И вот, я уже у входа на факультет. Выбрасываю стаканчик в урну и, раскланиваясь со студентами и преподавателями, легко и непринуждённо (так мне, во всяком случае, хочется думать) взбегаю на уже почти родной, пятый этаж.

Всё. Путь на работу завершён. Начинается преподавание...

В университете я читаю лекции не о первой половине XX века, как привык, а о второй, начиная с Оттепели и завершая Кибировым и Гандлевским, то есть 80-ми годами. Еще говорю с магистрами о совсем-совсем современной литературе, и это немножко страшновато, потому что рассуждать о текущей литературе трудно – «лицом к лицу лица не увидать». Но, с другой стороны, это мотивирует, я уже в себя впихнул, втолкнул очень большое количество прозаических и поэтических текстов, которые раньше не читал. Если ты всё это ведёшь, то надо ведь всё это читать. Очень кстати интересно, насколько в Ташкентском университете прогрессивные программы по литературе. Например, специальный семинар я должен буду провести по поэзии Веры Полозковой. Я, кстати, совершенно не против.

Ещё очень полезно и интересно оказалось перечитать многих писателей, которые есть в этих программах. Скажем, я давно знал, что Юрий Домбровский — прекрасный русский писатель, но из двух его главных вещей — «Хранитель древностей» и «Факультет ненужных вещей» - больше ценил «Хранителя». Сейчас стал перечитывать «Факультет», и, может быть, потому что это сильно накладывается на среднеазиатскую ситуацию (он описывает, правда, не Узбекистан, а Казахстан, там в Алма-Ате действие разворачивается), я пребываю в восторге и от этого романа тоже. Я «Факультет» впервые читал, когда он вышел в «Новом мире» в перестроечные годы, но тогда всё потерялось немножко из-за того, что где-то рядом был напечатан Платонов. Или, например, неожиданный для меня Федор Абрамов, тоже писатель, которого я читал в юности, и который был для меня всё-таки, в первую очередь, одним из застрельщиков отвратительной кампании против «безродных космополитов» в Ленинграде. Сейчас я перечитываю главные его вещи, и вижу, что это отличная проза. И наоборот, скажем, Василий Аксенов, которого я когда-то нежно любил, сейчас по-другому мною читается, и часто испытываю некоторое раздражение. То есть преподавание в Ташкентском университете – еще и повод плотно перечитать русскую литературу второй половины XX века, а это страшно увлекательно. Так что своей личной биографической ситуаций я, скорее, доволен, меня только пугает количество нагрузки, я-то думал, что на старости лет буду приходить и вести две пары в неделю, а у меня 12 часов в неделю, это много, нет свободных дней, кроме субботы и воскресенья. Но, с другой стороны, я знал, на что я иду, а многим моим коллегам в России сейчас гораздо тяжелее, морально уж точно.

Мне трудно подобрать рациональные аргументы, но, в отличие от многих своих друзей, я абсолютно уверен, что не очень страшная Россия еще возродится, причем возродится в обозримом будущем. И я, если преодолею сопротивление жены, твёрдо намерен в эту Россию вернуться. Соответственно, я не только не хочу, но и не могу себя ощутить эмигрантом. Формально, по всем признакам, получается, что я «бросил землю», но реально у меня на душе ощущение пусть не затянувшегося отпуска, но всё равно – лишь временного отсутствия в России. Поэтому, например, я не очень тоскую по Зеленограду своему, то есть по городу, где я провёл детство, и по своей любимой квартире в Медовом переулке, потому что я знаю – я еще обязательно Зеленоград увижу, а в московской квартире еще буду жить.

Удивительно, что как раз в этом случае у меня аналогии с 20-30-ми годами не очень работают. Хотя я помню, что люди, которые тогда уехали из Советского Союза, тоже собирались вернуться. Ходасевич, в частности, у которого советский паспорт был довольно долго. Почти никто из них не вернулся.

Я бы вот что сказал, возможно, вызывая гнев и раздражение читателей: мне кажется, что один из главных пунктов, который необходим для того, чтобы наша Россия была не страшной и не ужасной… Если предположить, что она будет. Мы сейчас ведь не говорим про смену власти, вот мы уже оказались в такой в новой России. И мне кажется, что один из главных пунктов — может, потому что я филолог и так это ощущаю — это необходимость договориться друг с другом о простой вещи — друг друга не оскорблять и не костерить обидными словами. Я понимаю, что это сущая мелочь на фоне всего остального, но я не могу говорить про экономику, я ничего в этом не понимаю. Про идеологию — это тоже не совсем моя тема, пускай мой друг Кирилл Рогов про это всё объясняет, но вот что касается языка, тут мне есть, что сказать. В интернете люди просто совершенно перестали соблюдать правила элементарной вежливости, когда разговаривают друг с другом. Помните реплику Бубнова, одного из самых неприятных персонажей пьесы Горького «На дне»? «Вали всю правду, как она есть, чего стесняться?» Или то, что ты в данный момент считаешь правдой. И дело даже не в деликатности, куда хуже, что точность высказывания потеряна, люди в ответ на адресованную им реплику перестали искать единственно подходящие слова. Слова сразу приходят в голову очень сильные, самые сильные, и они их легко пускают в ход. Ты, например, пишешь: «Давайте будем осторожны в своих прогнозах», а тебе в ответ бухают: «А чего это вы тут завели полицию нравов». Вообще это моя главная тема сегодня, наверное — нужно нам всем, тем, кто считает сегодняшнюю ситуацию катастрофической, договариваться между собой. А для этого нужно следить за своим языком, вырабатывать язык. А многие люди близких мне убеждений вместо этого сразу же начинают друг друга грызть. И я уверен, что сходная ситуация в не очень страшной России будущего возникнет. Уже не в интернете, а вживую, во время политических дебатов, люди начнут друг друга изничтожать, хамить друг другу. На самом деле, все мы нежные, большинство из нас. Наверное, Алексей Навальный, которым вообще нельзя мерить, потому что таких людей нету больше, сможет выдержать этот напор, этот фонтан хамства и сквозь него прорваться к сути высказывания. Или закалённый в словесных баталиях Виктор Шендерович (внесен минюстом в реестр СМИ-иноагентов – Полит.Ру), надо будет у него спросить. Но, вообще говоря, довольно быстро начинаешь — я, во всяком случае, начинаю — обижаться, если мне говорят или пишут про полицию нравов и про всё такое прочее…

Я бы хотел, я бы мечтал, чтобы в гипотетической прекрасной России будущего все вменяемые люди исходили из доброжелательного отношения друг к другу, пытались друг друга понять, или хотя бы не говорить поверх реплики другого человека. Но эта проблема, она ведь возникла не сейчас, она всегда существовала. Знаете ведь, как это бывает: ты говоришь что-нибудь, ещё не закончил, а собеседник тебе уже принимается отвечать. Ты ему: «Подожди, я еще только начал, я сейчас к следующей мысли перейду, ОК?» Он: «ОК». И вот ты стараешься, развиваешь свою мысль, завершаешь, и собеседник начинает свой ответ точно теми же словами, которыми он тебя прервал. Что это значит? Это значит, что он тебя не слушал, что он заранее, с самых первых твоих слов, суть которых (как ему кажется!) он уловил, готовил ответ. А весь твой монолог – это было сотрясение воздуха, собеседнику не нужное и не интересное.

В утешение можно сказать, что история Советского Союза и России знает и другие случаи. Например, когда началась Великая Отечественная война, это было такое сильное событие, что многие люди стали по-другому говорить друг с другом. Скажем, Бунин, который ненавидел всё советское, вдруг стал вешать флажки на карту, следить за ходом военных действий и страшно переживать за Россию, болеть за Россию. И в письме в Советский Союз к Николаю Телешову он взахлёб восторгается «Василием Тёркиным». То есть, человека пробрало, и, он, по-прежнему ненавидящий большевиков, на какое-то время увидел, понял, что и в современной России есть что-то хорошее, даже среди советского мусора («книга для бойца» Твардовского была ведь вполне советской). Соответственно, он по-другому начинает со своими собеседниками из России разговаривать. Он им не пишет: «Сдохните все, кто в Советском Союзе! Вы сами во всём виноваты!»

Сегодня, правда, ничего похожего, увы, не произошло, почти никого 24 февраля не отрезвило, ничьих мозгов не прояснило. Когда всё началось, я в социальных сетях прочел посты разных наших «имперцев» и мне показалось, что даже они растеряны, раздавлены. Но… Прошел месяц, два, и к тому страшному, что происходит, они привыкли. Они все почти вернулись на прежние позиции певцов государства.

Я хочу честно признаться, потому что вот прямо сейчас себя на этом поймал: если раньше во мне почти всегда жило ощущение цельности того, что я говорю, сейчас оно исчезло. То есть, я убеждённо что-то доказываю, а спустя пять минут говорю что-то совсем другое и плоховато монтирующееся с прежними доказательствами. Ну и ладно, пусть так и остаётся, пусть этот мой монолог отразит сознание современного российского человека, которому трудно непротиворечиво вместить в себя события нашей исторической, нашей страшной эпохи. Думаю, что это не только меня касается. Очень трудно нынешнюю ситуацию, в которой нам посчастливилось или не посчастливилось оказаться, понять и описать логически стройно. Поэтому то, что я сейчас скажу, будет, наверное, противоречить тому, что я говорил выше, но я думаю, что первое, что нужно было бы раньше сделать мне… Ну, не первое, а второе, про первое я потом скажу. А второе — нужно было сразу понять, с кем я не буду говорить, вот с кем просто разговор невозможен и любая попытка мягкости, попытка достичь взаимопонимания с этим человеком на самом деле оказывается слабостью, и этот разговор невозможен, бесполезен и его вести не надо. Например, я с удивлением — ну, просто недавно стал смотреть и вспоминать — я понял, что в социальных сетях у меня в друзьях, или лучше сказать - во френдах, некоторое время были Прилепин, Ольшанский, Караулов… То есть были те, с кем разговаривать сейчас я не буду. А в не очень страшной России будущего, если она на нас свалится, письма им писать в тюрьму или где они там окажутся, может быть, на центральном телевидении, где они будут работать и нас упрекать за то, как мы мало сделали для освобождения России от путинской скверны, я не буду. Важно, на самом деле, мне кажется, от каких-то диалогов твёрдо отказаться. Это второе.

А вот первое: я думаю, что, если бы я сейчас оказался в двухтысячных годах, я бы попытался не отсеивать те политические события, которые меня не очень касаются, на которые я могу не реагировать, или реагировать слабо. И тогда бы мне не пришлось мучительно краснеть перед прекрасными хозяевами дома в Мцхете, где мы жили пять месяцев перед Ташкентом. Да, меня в 2008 году ранили события в Грузии, но все равно я к тому, что там происходило, отнесся гораздо равнодушнее, чем к тому, что позднее происходило в Крыму. Крымские события воспринимались, как близкая трагедия, а грузинские – как далёкая. Крым нас касается, а Грузия как бы не очень. А вот у моих мцхетских хозяев слёзы стояли на глазах, и, наверное, они были бы правы, если бы не угощали-привечали меня, а сказали бы: «Пошёл вон отсюда, где ты был, когда тут из-за вас, россиян, нас убивали?!»

Очень болезненная для меня сейчас тема, связанная с более ранним периодом – это Чечня. Тогда, в эпоху Ельцина, я был, скорее, на стороне государства, верил, что там бандиты всем заправляют (хотя против войны был всегда), а сейчас – я не знаю, не знаю. Они хотели независимости, а мы их удерживали.

Возможно, нам всем тогда нужно было вести себя определённее. Тогдашним нам, конечно, очень трудно было бы исполнять эти мудрые советы из сегодня — и я тогдашний, наверное, много чего мог бы себе сегодняшнему возразить. А с другой стороны, как бы я, наверное, хотел, чтобы я из 2030-го года пришел к себе сегодняшнему и сказал бы: «Вот тут надо так сделать, а тут – так». Но это, понятное дело, невозможно, и нам всем сегодня приходится принимать едва ли не каждый день трудные решения, исходя из простейшего принципа: «Вот здесь я себя не предаю, а вот здесь уже предаю и больше, например, преподавать в этом вузе не могу и не буду». При этом каждый, во-первых, меру компромисса устанавливает для себя сам, во-вторых, тех, у кого эта мера другая, он не осуждает (тут мы возвращаемся к разговору о вежливости и доброжелательности), и, в-третьих, мы, по возможности, не совершаем таких поступков и не говорим таких слов, которые впоследствии обманут ожидания других людей. Ведь сколько раз так получалось – человек своим поведением что-то обещает, а потом этих обещаний не выполняет и подводит, тем самым, тех, кто на него рассчитывал, кто на него хотел опереться.

Я думаю, что в России будущего мы не должны забывать о том, кто и что делал в России прошлого (для нас сегодня – России настоящего). Иначе сегодняшние негодяи опять займут те же места, на которых они находятся сейчас, пусть и не сразу. А так не должно быть, потому что именно эти негодяи нас завели туда, где все мы, в том числе, и уехавшие пребываем, и они приведут нас туда снова. Мы однажды, еще на заре путинского правления, сидели с друзьями, выпивали, разговаривали. И я вяло стал говорить: «Хорошо ли, что нами управляет, наши судьбы решает человек с гэбэшным прошлым?» А мои друзья энергично отвечали - мол, «надо работать с тем, что есть, он деловой человек, хватит чистоплюйствовать…». И я, хотя не был с ними согласен, честно признаюсь, умолк, не проявил должной твёрдости. А сегодня мы все, и те мои друзья тоже, кусаем в бессилии локти.

Это тоже очень важный, на самом деле, вопрос, он, может быть, выходит за пределы нашего разговора, но для меня он очень важный — о нашей короткой памяти. Очень быстро ведь про себя что-то забываешь, вытесняешь из памяти слова и поступки, которые тебя представляют не как умника, а как идиота. У меня есть старший товарищ, Олег Анатольевич Проскурин, замечательный пушкинист. И вот я случайно нашёл черновик своего давнего письма к нему. Я пишу в этом письме о выборах в Думу в 1999, кажется, году: «Всё уже предельно ясно, Примаков и Лужков всех победят, нужно готовиться». А потом пришел Доренко и рррраз – устранил с политической сцены Примакова и Лужкова. И вот я сегодня читаю этот черновик, и сам себе говорю: «Не может быть, я этого не писал, я же знал, что они не выиграют!» Но черновик-то письма к Олегу Анатольевичу передо мной.

Я помню, что «Новая газета» в течение некоторого времени казалась мне изданием запредельно истеричным. Всё время руки заламывают, кричат, что вообще за дела! А потом почти все их страшные предсказания сбылись, а я опять заглядываю в свои старые письма и посты и говорю себе: «Я этого не писал, я всегда с ними был, всегда, как они, думал».

Кем я себя вижу в новой, не очень страшной России? Я вижу себя преподавателем, человеком, пишущим книги, счастливым отцом двух сыновей, надеюсь, счастливым отцом. И, кстати, возвращение к Генри Пушелю, к моему коту, является одним из важнейших побудительных мотивов. Ему сейчас восемь лет, но я верю, что доживу до того времени, когда вернусь к Генри. Я ещё пощекочу его за ушком и прошепчу «прости».

Что касается политической активности, я бы вот так, пожалуй, ответил. В моей жизни всё лучшее и главное совершалось более-менее помимо моей воли. Там, где я пытался что-то делать сам — встать на какое-то место, занять какую-то позицию, напечататься в каком-то сверхпрестижном журнале — там всегда получалось плохо, с натугой, и даже если это происходило, то уже не приносило никакой радости. Даже в моей научной судьбе — я не собирался идти в аспирантуру, а мне сказали «ты чего, надо поступать» — и я поступил. У меня не было мысли о том, что я буду преподавать в университете — покойный Николай Алексеевич Богомолов меня позвал на кафедру. Я не думал, что буду работать на филфаке, я на факультете журналистики в МГУ преподавал — Александр Львович Осповат позвал меня в Высшую Школу Экономики в филологическую программу.

Я к чему это говорю? А вот к чему: я не собирался публично говорить про политику никогда, просто в какой-то момент понял, что если я буду молчать в тряпочку, то перестану себя уважать совсем. Я думаю, что в будущем, в той прекрасной России, в которой, я уверен, мы все окажемся через какое-то время, меня вынесет — в том, что касается политической активности — в то пространство, в котором я должен буду пребывать. А если вдруг в России всё станет совсем прекрасно, и я смогу просто писать тихонечко книжки и, может, даже не преподавать, а сидеть на пенсии, нянчить своего сына, внука, ездить по всему миру — если такая Россия настанет, и не нужно будет мне уже ничего про политику говорить, то я сам это почувствую, или мне Алексей Анатольевич скажет: «Старик, слушай, заканчивай, пиши спокойно про своих поэтов, в политике мы без тебя обойдёмся».

И я буду счастлив!